002003004005006007008009010011000001

000002004005

 

Разное о разном

Въ настоящее время на территорiи нѣкогда славной Россiйской Имперiи, занятой нынѣ юридически страннымъ образованiемъ съ названiемъ "Россiйская Федерацiя", активно популяризируется темное прошлое временъ СССР. Тотальная ложь СССР, выдаваемая сегодня за справѣдливость, равенство и братство "трудящихся масс", представляется какъ чуть ли не единственная возможность выйти изъ идеологическаго и историческаго тупика, куда завели нашу страну "безвѣстныя судьбы".

Для того чтобы создать и усилить ностальгiю о старомъ и добромъ совѣтскомъ прошломъ необходимо "контрастное вещество". Таким веществомъ и стала идея патриотизма совѣтскаго народа, отстоявшаго свою страну въ борьбѣ съ нацисткой Германiей. Идея, безусловно, сильная и, какъ кажется, вѣрная и безпроигрышая, но…

Но при внимательномъ изученiи исторiи германскаго национал-соцiализма и соцiализма совѣтскаго, вдругъ оказываешься в положенiи той жертвы, которая выбираетъ, какому крокодилу отдать себя въ предпочтенiе: съ краснымъ хвостомъ или съ коричневымъ носомъ? То же обстоятельство, что оба они – именно крокодилы, сомнѣнiя рѣшительно не вызываетъ. Какъ не вызываетъ сомнѣнiя и то, что оба этихъ политическихъ соцiалистическихъ монстра оказываются сторонами одного и того же явленiя! Поэтому выгораживанiе "совѣтчины" путемъ очерненiя германскаго нацизма и наоборот, никакъ не оправдываетъ выборъ ни въ пользу одного ни въ пользу другого. Обѣ этихъ диктатуры очень точно охарактеризовалъ замѣчательный русскiй мыслитель XX вѣка И. Л. Солоневич, какъ "диктатура сволочи". Выдержки изъ его книги съ одноименнымъ названiемъ мы предлагаемъ нашимъ читателямъ.

Солоневич Иван

Диктатура сволочи

 

"Мы живем в эпоху, когда перемешалось все - по крайней мере, в Европе. Границы любого понятия так же неопределенны, как границы любого государства". "Люди, сидевшие на нюрнбергской скамье подсудимых, совершенно всерьез уверяли, что они действовали именно так, как подобает действовать всякому уважающему себя демократу. Советы утверждают, что тайные судилища НКВД и есть самый демократический способ отправления правосудия". 

"…какое же принципиальное различие существует между бюрократом, отправляющим мое заказное письмо и бюрократом, пытающимся отправить меня на тот свет?

Всякий строй, всякое государство и всякое предприятие имеет своего служащего. Какой-то запас "бюрококков” имеется во всяком служащем - как туберкулезная палочка имеется во всяком человеческом организме. Вопрос заключается только, так сказать, в степени развития.

Всякое государство имеет генералов. Всякая страна имеет священников… Генералы становятся милитаризмом, священники - клериализмом и чиновники - бюрократизмом с того момента, когда нарушается равновесие жизненных функций социального организма. Человеческое сердце очень трогательная вещь, но и оно страдает гипертрофией". 

"Социалистический бюрократ России во времена Ленина национализировал крупную промышленность. Программа компартии в те времена большего не требовала - но большее пришло само по себе, автоматически.

Крупная промышленность национализирована - но мелкая работает на капиталистических основаниях. Крупная промышленность, в которой матерые, закаленные в хозяйственных боях "капитаны индустрии” заменены людьми, закаленными во фракционных спорах, начинает хромать на все четыре ноги. Самый естественный ход мыслей подсказывает нужное решение: национализировать и мелкую промышленность, ибо она, ведомая капиталистической сволочью, саботирует, срывает план, идейно и хозяйственно срывает победоносное шествие социалистического сектора народного хозяйства - нужно и эту сволочь национализировать. Национализируют и ее…

Но если вы национализируете крупную промышленность для того, чтобы прекратить "эксплуатацию человека человеком”, то, естественно, что на одной крупной промышленности вы остановиться не можете. Тогда "социализация”, "национализация” и прочие формы бюрократизации народного хозяйства растут, как снежный ком. Эксплуатация человека человеком прекращается. Начинается эксплуатация человека бюрократом. Начинается разращение чудовищной бюрократической опухоли, пронизывающей весь народный организм. Социалистическая бюрократия достигает мыслимого предела - или идеала бюрократического распухания; схвачено все, конкуренции больше нет. Нет ни одной щели, которая была бы предоставлена свободной человеческой воле. Жизнь замкнута в план, и на страже плана стоят вооруженные архангелы, охраняющие врата социалистического рая: чтобы никто не сбежал". 

"Национал-социалистическая бюрократия Германии ввела в своей стране "арийские свидетельства”. Наивная публицистика заграницы объяснила это "личным антисемитизмом Гитлера”. Приблизительно такое же умное объяснение, как и то, которое объясняло "ликвидацию кулака, как класса” личными вирусами Сталина. Глубокомысленные передовые статьи европейских газет, возмущаясь участью миллиона евреев, отданных на растерзание социалистической бюрократии Германии, не заметили другой стороны этих свидетельств: стороны, обращенной к чисто немецкому населению. А была и эта сторона.

Мой добрый приятель, инженер И., имел в Берлине небольшое предприятие и, несмотря на русское происхождение, зарабатывал весьма недурно. У него было ателье по производству рекламных фильмов. Инженер И. звонит мне по телефону:

"Чтобы их всех чёрт побрал: в Москве доставал липы, что мой папаша был бараном, а моя бабушка - коровой, а теперь что я достану?”

В Москве требовались удостоверения о том, что ваши родители не принадлежали к классу эксплуататоров человека человеком и в Москве всякий ваш приятель, имеющий доступ к каковой бы то ни было печати, охотно и быстро снабжал вас любым удостоверением на любую тему. Но здесь, в Берлине? В столице страны, прославленной своим Орднунг, да еще для русского эмигранта, который лишен был какой бы то ни было возможности написать в Москву и потребовать от правительства СССР официального удостоверения о том, что ни папы, ни мамы, ни дедушки, ни бабушки никакими евреями не были.

Эмигрантская практика уже имела несколько обходных путей. Во-первых, при Кенигсбергском университете оказался какой-то русский профессор генеалогии, который, якобы, вывез из России все шесть томов родословных книг русского дворянства и за очень скромную мзду давал соответствующие справки. Эти справки - опять же за скромную мзду - принимались соответствующими немецкими учреждениями, которые и выдавали окончательное арийское свидетельство. Тот факт, что русская эмиграция процентов, по меньшей мере, на девяносто дворянами не была и, следовательно, ни в каких родословных книгах фигурировать не имела никакой возможности, - немецкими властями отмечен не был. Предприятие почтенного генеалогического профессора получило на эмигрантском языке техническое название "жидомер” и снабжало справками всех - иногда даже и евреев. Инженеру И. получить такую справку не стоило бы ровно ничего - так, несколько сот марок.

Был и другой способ - несколько менее портативный. Нужно было найти трех свидетелей, которые бы клятвенно (eidenstaatlich) подтвердили арийскую безупречность ваших бабушек и дедушек. Русская эмиграция относилась к присяге с чрезвычайной щепетильностью - все-таки присяга. Но эта щепетильность не простиралась слишком далеко - можно было воспользоваться чужой присягой. Со дна берлинских улиц подбиралась четверть дюжины босяков, которые за несколько десятков марок и обязательную бутылку шнапса клялись и божились перед судом, что они лично знали ваших бабушек и дедушек и что те были стопроцентными арийцами. Суд с самыми серьезными лицами выслушивал этих оборванцев - и вы получали удостоверение. Были и другие способы. Но ни один из них не устраивал моего приятеля. Он выругался еще раз и положил трубку. Через некоторое время его вызвали в соответствующее учреждение. Соответствующему учреждению инженер И. сказал примерно то же самое, что и мне. Учреждение сказало, что оно разберет. Потом к И. пришел партийный дядя для проверки. Дядя намекнул, что за две тысячи марок можно восстановить непорочную генеалогию есаула И. Есаул И., кажется, послал дядю в нехорошее место и пытался сослаться на европейскую культуру и прочее в этом роде… культура не помогла. Дядя ушел. Через неделю И. стали отказывать его заказчики; фирма подозрительна. Заказчики не хотели иметь дело с подозрительной фирмой - их тоже могли объявить подозрительными. Теперь уже сам И. отправился отыскивать партийного дядю - и это обошлось ему не в две, а в пять тысяч марок, причем раньше дядя сам пошел к И., а теперь И. должен был околачиваться по передним и приемным. И, приняв взятку, партийный дядя поучительно сказал, чтобы это было в последний раз, что при дальнейшей строптивости и пять тысяч не помогут. Дальнейшей строптивости инженер И., кажется, не проявлял. Он пришел ко мне на чисто политическую консультацию: неужели, в самом деле, в германском Берлине то же самое, что в советской Москве?

Дахау и Соловки, Бельзен и ББК, Гестапо и НКВД, газовые камеры и чекистские подвалы - это то, что непосвященный наблюдатель видит со стороны. Арийские и пролетарские удостоверения - это то, что со стороны видно плохо. Это - небольшой отрезок того бюрократического способа управления, который стремится прежде всего запугать господствующую расу или господствующий класс, немцев, мессиански призванных спасти человечество, или пролетариат, так же мессиански призванный спасти то же злополучное человечество. Оба мессии на практике превращаются в рабочее быдло, и бюрократия поставляет им все для быдла необходимое: ярмо, кнут и корм. Корма меньше, чем чего бы то ни было другого: "Бюрократ там правит бал!”". 

 "Из революционного подполья, сквозь баррикады уличной борьбы и фронтов гражданской войны, к власти пришли профессионалы революции и те подонки городов, на которых эти профессионалы опирались. Они заняли все места в стране - и место князя Облонского, и место "жида концессионера”, и место директора завода, и миллион аналогичных мест в стране. Они "были ничем и стали всем”, как поется в Интернационале. Они захватили власть - всеобъемлющую, всепроникающую и почти всемогущую. И, сидя на лаврах этой власти - они не имеют ни одного спокойного часа: как бы снова не стать "ничем”. Хуже, чем ничем.

Они, действительно, организовали режим террора - и во Франции Робеспьера, и в России Сталина, и в Германии Гитлера, и в Италии Муссолини. Но, организуя перманентный террор, все эти люди и сами живут в атмосфере неизбывного страха. С ножом в руке и с ужасом в сердце - так и живут эти победители сегодняшнего дня. Ибо, создавая рабство, приходится подчиниться рабству и самим". 

"В мои годы - 1933-34 - в бесчисленных концентрационных лагерях СССР сидело около пяти миллионов человек. Это мой собственный подсчет. Думаю, что максимальная ошибка едва ли может превзойти один миллион - и в ту и в другую сторону. Сейчас американская пресса говорит о пятнадцати миллионах - возможно, что это и преувеличено. В соответствующих лагерях Третьего Рейха сидело около пяти миллионов. Кроме того, оба невыразимо прекрасных строя разорили, ограбили, унизили еще миллионы и миллионы людей. Кроме того, каждый из расстрелянных в Соловках или в Бельзене, убитый в газовых камерах или в чекистских подвалах, имел каких-то сыновей, братьев, отцов. Предположите самое простое: существующая власть рухнула и миллионы заключенных в концлагерях хлынули на свободу. Что станется с теми людьми, которые их гноили и расстреливали в Дахау и в Соловках? Что станется с миллионными бандами профессиональных охранителей социалистических режимов - с сыщиками и палачами Гестапо и ГПУ? Тут не нужно никакой "философии истории”. Сыщики и палачи все это понимают уж, во всяком случае, лучше профессора Милюкова: ни о каком бескровном перевороте и речи быть не может. Нужно сжимать и зубы, и револьверы, нужно поддерживать и террор, и дисциплину, причем террор объясняется необходимостью "трудовой дисциплины”, а "партийная дисциплина” ничем не отличается от террора… Конкурирующие элементы победившей партии истребляются с еще большей жестокостью, чем побежденные люди старых режимов. И официальная публицистика находит по адресу Троцкого или Рема, Бухарина или Штрассера такие слова ненависти, каких она не находила по адресу Николая II или Вильгельма II.

Я не прихожу в слишком большой восторг от нюрнбергского процесса. Вчерашние товарищи топят друг друга, как только могут. Вчерашние дружинники марают память вождя, как только можно. Агитационный грим снят и оперные тоги сброшены: осталась голая банда, которая грабила, убивала, насиловала, резала, жгла, над которой теперь вплотную нависло возмездие и которая занята только одним: спасением своих собственных шкур ценой любого предательства любой идеи. Точно так же - истинно по-нюрнбергски - вели себя Бухарин и Каменев, Зиновьев и Рыков: топили и предавали друг друга, молили о милости, пресмыкались у ног вчерашнего товарища по партии, по революции, по работе и даже по идее, лизали его пролетарские сапоги - молили хоть о капле пощады - и не получили ни капли". 

"Представьте себе положение банды, захватившей власть, расстрелявшей десятки миллионов и ограбившей сотни, банды, которая может жить только единством воли, внимания, настороженности и террора. Одно, только одно мгновение растерянности или раскола, и многомиллионные массы "трудящихся" снесут все. И тогда - Троцкий и Сталин, троцкисты и сталинисты - все одинаково пойдут на виселицы, никаких иллюзий в рядах компартии по этому поводу нет и никогда и не было. Поэтому всякий, кто как бы то ни было "стоит в оппозиции”, есть враг, есть предатель, есть объект самой нутряной ненависти. Поэтому же каждый, кто любой ценой удерживает единство, а, следовательно, диктатуру партии, а, еще раз, следовательно, и жизнь каждого участника этой диктатуры - каждого сочлена социалистической правящей бюрократии, - есть гений и спаситель. Гитлер и Сталин стали гениями, ибо победили они. Если бы Рему и удалось зарезать Гитлера, а Троцкому Сталина, гениями стали бы Рем и Троцкий. Мера гениальности так же, как и мера правомерности отмеривается длиной ножа... Приходит день - и мера социалистических ножей измеряется высотами виселиц. Страх именно перед этим днем определяет собою всю внутреннюю жизнь социалистической и революционной бюрократии. И совершенно независимо от того, называется ли она якобинцами, коммунистами, фашистами или нацистами: все они рождены от Каина, вскормлены ненавистью, сеют террор и пожинают виселицы. И только там, на этих высотах, реализуется тот лозунг, который стоит на социалистических знаменах:

"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”". 

 "Объединение социалистических партий было проделано и на международном участке политического фронта: ни на одном участке Второй Мировой войны не было проявлено такой безграничной ненависти, такого презрения к так называемым законам войны, такой страсти к уничтожению и истреблению, такого разбоя и грабежа, пыток и убийств, какие были проявлены на социалистической чистке, - на фронте, где германская социалистическая республика воевала против союза социалистических республик. У обеих социалистических республик были и другие прилагательные, нельзя же без прилагательных, но и одна и другая сторона называли себя социалистической, истинно социалистической, единственной в мире, полностью реализовавшей великие принципы истинного социализма". 

 "Сейчас врут так, как не врали никогда в мире, никогда во всей истории человечества". 

"Фашизм убит… Но, используя столетнюю фразеологию, можно сказать, что дело его живет: я не вижу никаких признаков гибели фашистского, тоталитарного, социалистического или даже коммунистического строя мыслей ни в Европе, ни, пожалуй, даже и в Америке. Рабочие американской мясной промышленности, бастующие во имя национализации этой промышленности, борются решительно за то же, за что боролись их русские и германские товарищи: за передачу власти в руки социалистической бюрократии. Ни русский, ни германский опыт их ничему не научил. Делая истинно фашистское дело, они будут говорить о демократии точно так же, как о ней говорит тов. Молотов". "Последние годы существования фашизма я провел в Германии и в ссылке. Мне кажется, что именно здесь, в Германии, психология социализма-коммунизма-фашизма и прочих синонимов раскрывается яснее, чем где бы то ни было. Яснее даже, чем в России. Ибо русская интеллигенция, десятилетиями готовившая революцию и десятилетиями несшая кровавые жертвы на алтарь этой революции - жертвы и чужими жизнями, но и своими собственными - эта интеллигенция изменила революции и пошла в армии Деникина и Колчака, в восстания Кронштадта и Тамбова, в эмиграцию и подвал. Немцы пошли в фашизм и революцию все: и принцы, и социал-демократы, и даже коммунисты. В России было сопротивление, в Германии его не было. В России гражданская война фактически не прекращается и до сих пор, в Германии не было ни одной битвы.

Один из американских исследователей европейских политических отношений пытался установить основные опознавательные признаки фашизма и насчитал их двадцать два. Из этих двадцати двух - двадцать, по его мнению, применимы к фашизму и коммунизму. Русский "Социалистический Вестник”, издающийся в Нью-Йорке, считает, что совпадают все двадцать два, в том числе и антисемитизм и шовинизм". 

 "Кажется, никому еще не пришла в голову очень простая, наивно элементарная мысль: изучать психологию любого народа по фактам его истории, а не по ее писателям. Не по выдумкам писателей, а по делам деловых людей.

На современных вершинах русской интеллигенции стоят, например, проф. Н. Бердяев и писатель И. Бунин. Бердяев начал свою общественную карьеру проповедью марксизма, потом стал буржуазным либералом, потом сбежал за границу, где перешел в ряды "черной реакции", потом сменил вехи и стал на советскую платформу. Писатель И. Бунин начал свою литературную карьеру в органе большевистской фракции российской социал-демократической рабочей партии "Новая Жизнь”, издававшемся в Петербурге в 1906 году под фактической редакцией Ленина (См. Энциклоп. словарь Брокгауза и Эфрона, доп. том 3/Д. стр. 292. - Кстати, обратите внимание на рамки свободы печати в России царского режима), потом перековался, перешел в "буржуазную демократию”, потом бежал от "Новой Жизни”, организованной его товарищами по газете, в эмиграцию: там писал о революции вещи, отвратительные даже с моей контрреволюционной точки зрения; потом намеревался еще раз перековаться и принять советское подданство. Все это можно объяснить и евангельской фразой: "вернется пес на блевотину свою”. Верхи русской интеллигенции так и сделали: вернулись на свою же революционную блевотину. Но можно объяснить и иначе: люди никогда ничего своего и копейки за душой не имели, и меняли свои интеллектуальные моды с такой скоростью, с какой уличная девка меняет своих воздыхателей. Очень трудно понять, что полуторастамиллионный народ никак не мог угнаться за этими калейдоскопическими сменами мод, философий, рецептов, программ, отсебятины и блуда. Не мог - если бы и хотел. Но он и не хотел. В одной из своих книг, посвященных рождению, жизни и гибели философствующей интеллигенции, я предложил такую эпитафию на ее могилу:

"Здесь покоится безмозглый прах жертвы собственного словоблудия”.

Эта жертва собственного словоблудия - именно она готовила революцию, а никак не народ. Подготовив революцию, жертва сбежала за границу, а народ остался". "Во всяком случае: русский социализм оказался для русского народа - для крестьянства, пролетариата, для "деловой” интеллигенции - совершенно неприемлемым. Германский социализм оказался приемлемым для процентов девяноста германского народа, но оказался неприемлемым для соседей. Поэтому террор советской тоталитарной системы в основном был направлен против "внутреннего врага”, а террор германского тоталитаризма - против внешнего. Поэтому же Германия не испытала ни гражданских войн, ни восстаний, ни всего того бескрайнего разорения страны, которое связано с нашей тридцатилетней гражданской войной.

Это есть основное различие, из которого можно вывести и двадцать два и двести двадцать два внешних признака, отличающих или сравнивающих два братских каиновых режима - сталинский и гитлеровский". 

 "Немецкая вера в Гегеля и в Гитлера была тем первым открытием, которое я сделал в Германии и которое привело меня к ссылке: с верой в Гегеля и в Гитлера - разгром неизбежен, а моя уверенность в разгроме Германии не встречала никакого сочувствия ни в каких немецких группировках, даже и в социал-демократических, не говоря уже о Гестапо". 

 "Гитлер есть такое же полное выражение германского социализма, как Сталин - русского. Самая существенная разница заключается в том, что Гитлер пришел к власти как по маслу. Ленину и Сталину - пришлось перешагнуть годы гражданской войны и десятилетия восстаний. Или, иначе: Гитлер органически вырос из прошлого всей страны, Ленин и Сталин выросли из своеобразного развития одного только слоя. Гитлер нашел страну, спаянную безусловным единством. Ленин натолкнулся на страну, восставшую десятками фронтов - от скажем, Деникинского до, скажем Власовского". "Гимназисты XXI века будут зубрить историю русской революции, - как классический пример великого духовного подъема, жертвенности и святости, любви к ближнему своему и вообще "свободы, равенства и братства” Консьержери, Гестапо, ГПУ. Точно так же, как мы зубрили историю французской. Будут открыты или сфабрикованы бренные останки Гитлера и Сталина и над их гробницами будут развеваться знамена Дахау и Соловков. Американские туристы, - если они к этому времени еще уцелеют, - будут приезжать в Берлин и Москву и на собственные деньги вздыхать о великом европейском прошлом". "В силу всего этого нетрудно представить себе будущие учебники истории русской революции. Но пока они еще не написаны, пока смрад могил, в которых полузарыты около ста миллионов людей, еще не заглушен благоуханиями исторической науки и не завален профессорскими гонорарами, - нужно все-таки установить некоторые основные факты.

В данном случае, самый основной сводится к тому, что одна и та же социальная доктрина, выросшая из одного и того же источника, создавшая один и тот же государственный строй - в Германии сплотила нацию в один монолит, а в России раздробила нацию, по меньшей мере, на два совершенно непримиримых лагеря: просоветский и антисоветский. Относительный вес того и другого можно оценивать по-разному. Но, во всяком случае, три миллиона старой русской эмиграции покинули пределы СССР (или им удалось покинуть пределы СССР), и около пяти миллионов новой русской эмиграции после 1945 года не хотели вернуться в СССР. Восемь миллионов взрослых людей, не желающих вернуться на родину - это все-таки не невесомая величина.

Обе революции были подготовлены обеими интеллигенциями, но в Германии, немецкая интеллигенция выросла из традиции народа, была органически продуктом своеобразного развития страны. Русская интеллигенция была "беспочвенной” и "оторванной” и, следовательно, если и выражала собой какую-то традицию, то, во всяком случае, - односторонне и уродливо". 

"Русская интеллигенция была, по-видимому, самой образованной в мире, самой "европейской” - редкий из русских интеллигентов не умел читать, по крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался сконструировать себе "мировоззрение” с наибольшей полнотой соответствующее последнему крику интеллектуальной моды. Но все это было поверхностно, как кожная сыпь. Пришла она, великая и бескровная, долгожданная и давно спланированная, и тут начались вещи, никакой теорией не предусмотренные. Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света. Низы русской интеллигенции были социалистическими почти сплошь - и через год начался их великий исход из социалистического отечества в капиталистическую заграницу. Разум и инстинкт оказались оторванными друг от друга. Но и в переломный период истории взял верх инстинкт, во всяком случае, у подавляющего большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции оказалась тем, чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем". 

"Революционный фарс русской интеллигенции кончился трагедией. Да и сейчас, перековка проф. Бердяева, бывшего марксиста, бывшего либерала, бывшего богоискателя, бывшего атеиста, бывшего монархиста и нынешнего сталиниста - это все-таки фарс.

В истории германской революции фарса нет. В сущности, здесь все безысходно трагично, как безвыходно трагична Песня о Нибелунгах и теория Дольхштосса, который один помешал великому народу выполнить свою великую миссию в этом так плохо, не по-немецки, организованном мире". 

 "Питекантропы были первым открытием, которое я сделал в Германии. Трудно доказуемым, но поистине страшным открытием, ибо оно давало совсем иной ответ на вопрос о причинах революций, чем тот, какой мы привыкли сдавать на экзаменах по истории, политической экономии, философии и другим смежным доктринам современной социальной астрологии. Этот ответ говорил, что социальная революция есть прорыв к власти ублюдков и питекантропов. Что теория, идеология и философия всякой социальной революции есть только "идеологическая надстройка” над человеческой базой ублюдков. Что "социальные условия” и социальные неурядицы не есть причина революции, а только повод, только предварительное условие: социальные неурядицы расшатывают скрепы социального организма, построенного нами, нормальными людьми для наших, нормальных людей, вкусов, потребностей и возможностей, и тогда в щели расшатанного организма врывается питекантроп. Что социальная революция устраивается не "социальными низами”, а биологическими подонками человечества. И не на пользу социальных низов, а во имя вожделений биологических отбросов. Питекантроп прорывается и крушит все. Пока захваченное врасплох человечество не приходит в себя и не отправляет питекантропов на виселицу.

Это открытие было очень неуютным. Оно ставило крест над всякими разговорами о германском бруствере против коммунизма, оно делало мое пребывание в Германии бессмысленным и бесцельным, и оно определяло революцию, как вечно пребывающую в мире угрозу. Ибо, если неистребимо существует человеческий талант и гений - то, на другой стороне биологической лестницы так же неистребимо существует ублюдок и питекантроп. Если есть сливки, то есть и подонки. Если есть люди, творящие жизнь, то есть и люди ее уродующие". 

 "…В самом начале войны знакомый немецкий художник спросил меня, как я озаглавлю ту книгу, которую я напишу, сбежав из Германии. Я сказал: - Im Westen auch nichts Neues - маленькая перефразировка заглавия когда-то знаменитой книги Ремарка против войны. Я, пока что, не успел сбежать, но обещанного заглавия не забыл. Да, собственно, нового ничего: наша железная единая коммунистическая партия - наша железная единая национал-социалистическая партия. Наша единственно научная марксистская философия, - наша единственно научная расистская философия. Наш непогрешимый Сталин - наш непогрешимый Гитлер. У нас пятилетний план, - у нас четырехлетний план. На страже плана ОГПУ-НКВД, - на страже нашего плана ГЕСТАПО и SS. У нас ВЦСПС (совет профсоюзов), - у нас Арбейтсфронт. У нас женотдел, - у нас фрауеншахт, у нас комсомол, - у нас Гитлерюгенд. Долой капиталистов! Долой плутократов! Будущее за нами! - Будущее за нами! Да здравствует Сталин! Да здравствует Гитлер! Ура! Ура! Ура! Вперед на капиталистический Лондон - по дороге через Берлин! Вперед на плутократический Лондон - по дороге через Москву! Да здравствует мировая марксистско-расистская, ленинско-гитлеровская, гестапистско-чекистская революция ублюдков и питекантропов!

Это, конечно, только схема - но это точная схема. В промежутках между ее основными линиями разместились и кое-какие индивидуальные отличия. Берлин резал евреев - Москва резала троцкистов. Москва окончательно ограбила буржуев, а в Берлине буржуи еще не догадались о том, что они уже ограблены. Красных генералов было расстреляно на много больше, чем коричневых, а русских "пролетариев" в сотни раз больше, чем немецких. Основная разница все-таки в том, что немец повиновался - и расстреливать его было, собственно, не для чего. Русский трудящийся ведет войну вот уже тридцать лет и расстреливать пришлось по необходимости. И еще, в том, что русский социализм пришел к победе на шестнадцать лет раньше немецкого. Впрочем, Берлин судорожно старался эти шестнадцать лет наверстать: "догнать и перегнать” совсем, как Сталин собирался догонять и перегонять Америку". 

 "Московское чистилище показалось мне совершеннейшей, абсолютной бессмыслицей. Но если соответственное предприятие имеет и Берлин - то говорить о совершеннейшей бессмыслице было бы слегка легкомысленно. Повторяющиеся явления должны же иметь какой-то смысл, какую-то общность и происхождения, и цели? Так, постепенно я пришел еще к одному открытию: легкая кавалерия Москвы, партайгеноссе Лесник Берлина, арийские удостоверения и пролетарские удостоверения - все это есть техническое орудие духовного террора.

Если НКВД в России и Гестапо в Германии призваны проводить физический террор, пятилетка в России и четырехлетка в Германии - экономический террор, то органы контроля над литературой и живописью проводят духовный террор. Они должны: а) запугать интеллигенцию и б) показать социалистической бюрократии ее власть над этой интеллигенцией". 

"Немецкой массе немецкий фюрер говорил прямо в лицо: ты - дура и все вы дураки, а единственный умный - это я. Русской массе ежедневно внушали чувство умственного превосходства над всем остальным миром - и русский фюрер есть только отражение бескрайней гениальности русского подонка". 

"Советская пропаганда направлена на "революционную сознательность”, немецкая - на казарменную дисциплину. Эти психологические оттенки почти не меняют структуры обоих социалистических правительств, но, мне кажется, что в конечном итоге, именно они играют решающую роль". 

"Обе великие социалистические революции выросли на слишком уж разных территориях - географических и психологических. Но обе они были социалистическими. И для обеих их режим террора - физического, экономического и духовного - являлся основным условием их бытия, их побед и их гибели". 

"Изобретателем современного социалистического строя обычно считают Ленина. Это не совсем верно - властители дум старой русской интеллигенции изобрели все это во второй половине прошлого столетия. Но Ленин украл их патенты: на единую партию и единого вождя (изобретение Лаврова), на режим террора (изобретение Михайловского), на колхозы (изобретение Чернышевского). Но Ленин умер в период отступления при "новой экономической политике”, и деталей дальнейшего социалистического строительства он разработать не успел. Все дальнейшее принадлежит Троцкому: трудовые армии (в Германии "Арбайтс-динст”), поголовная милитаризация страны (в России - Осоавиахим, в Германии R.I.S.B.), борьба против интеллигенции, организация женщин и детей, профессиональных союзов и прочего в этом роде. Если бы в мире существовала хоть какая-нибудь справедливость, то в кабинете каждого немецкого партайгеноссе, рядом с портретом Адольфа Гитлера должен был бы красоваться портрет Льва (или Лейбы) Троцкого. В таком случае национал-социализм должен был бы оказаться, так сказать, "хальбъюде” - полуевреем". 

"Сам Сталин не выдумал решительно ничего нового, - своих мыслей у него не было никогда. Их не было никогда и у Гитлера. "Мейн Кампф”, при всей его трагической роли в истории Европы, - одна из самых бездарных книг нашего столетия. Никакими талантами не блещут и произведения Сталина". "Потом Гитлер пытался совершить ограбление с целью убийства: спереть сталинскую социалистическую систему и с ее помощью зарезать Сталина. Знал или не знал Гитлер, что вся техника его антимарксистского и антисемитского режима целиком скопирована с марксиста Ленина и с еврея Троцкого?". 

 "Изучал ли Гитлер стратегию и тактику Ленина-Сталина-Троцкого? К моменту прихода к власти Гитлера - советская система имела уже целых шестнадцать лет практического и кровавого опыта, советское ВЧК-ОГПУ работало уже целых шестнадцать лет! Создано ли Гестапо на основании уже проверенных методов ВЧК или творческий путь национал-социалистической тайной полиции был проделан независимо и самостоятельно?". 

"Остается бесспорным: обе партии называли себя социалистическими и рабочими - и каждая из них отрицала право другой на это наименование. Обе партии выросли из одного и того же материнского ложа - и каждая из них обзывала другую подкидышем. Обе партии построили совершенно одинаковую систему управления - и каждая из них обзывала другую насильнической и кровавой. Остальные социалистические партии Европы до настоящей власти еще не доползли и они еще где-то по дороге. Их великое будущее еще пребывает в состоянии зародыша. Зародыш этот, вероятно, еще даст свои побеги, распустится пышным цветом виселиц и прочего. Других путей нет и у других социалистических партий". 

"Так, всякая река рождается из дождя и, в конечном счете, впадает в океан. Всякий социализм рождается из ненависти и впадает в могилу. Но по дороге он проходит разные места и делает разные излучины". 

"Русский социализм вырос из традиционного космополитизма русской интеллигенции и из традиции Империи, включающей в себя полтораста разных народностей". "Германский национал-социализм вырос из шовинистической традиции Пруссии, из национальной замкнутости прусского королевства, из того национального бахвальства, которое, может быть, является только отражением некоего комплекса неполноценности". 

"…верхушка коммунистической партии ленинского призыва представляла собою истинное вавилонское столпотворение: были и русские, и евреи, и поляки, и татары, и грузины, и Бог знает, кто еще. Верхушка гитлеровской партии состояла только из немцев. Правда, немцы были тоже какие-то сомнительные, не совсем Райхсдейче, а сам Гитлер германцем и вообще не был. Но, во всяком случае, германский социализм, - в соответствии со всей тысячелетней традицией германского народа, - сразу принял шовинистический характер: раса господ". 

 "Первое в истории человечества правительство, которое объявило религию - всякую религию - абсолютно несовместимой с существующим строем, воссоздало русский патриархат и в уцелевших от великого атеистического разгрома русских церквах недорасстрелянные священники служат молебны о Сталине". 

"…германская армия стала поистине армией интернационала: кроме легальных вассалов Гитлера, там были и полулегальные - испанские, французские, бельгийские и прочие добровольные дивизии... Были даже русские дивизии - чем не интернационал?" 

 "Двадцать два года советского властвования - от 1917 до 1939 года - до начала Мировой войны, привели Россию к поистине неслыханному разорению. Шесть лет гитлеровского властвования вызывают споры еще и сейчас. Немцы, ныне сидящие на скудном оккупационном пайке, рассматривают довоенное шестилетие, как время неслыханного расцвета: безработица была ликвидирована, марка была стабилизирована, строились дороги и дома. И ничто не было разорено". 

 "На тему о кризисах, безработице и процветании имеется, кажется, около полусотни разных теорий. Я предлагаю пятьдесят первую. Надеюсь, что она не будет глупее первых пятидесяти". 

 "Психология вытяжки и поджога сказалась и в двух внутренних завоеваниях: немцы стали перед Гитлером во фронт, в России загорелся тридцатилетний пожар. Гитлеру подчинились даже и Гогенцоллерны, в России отказал в подчинении Ленину даже мужик. В России Гражданская война прошла до последнего таежного закоулка, нацистам пришлось выдумывать "завоевание власти”, полученной совершенно мирным путем". 

"Комиссары французского конвента Францию успели ограбить дочиста. Комиссары русского политбюро - Россию. Комиссары национал-социализма успели подобрать к своим рукам и дома, и мужика, и Круппа". 

"Гитлер и Геринг успели ограбить подданных Третьего Рейха так, что подданные этого и не заметили. Девяносто миллиардов вложены в орудия. Девяносто миллиардов вопиют к небесам о процентах". "В России обстановка сложилась несколько иначе и грабеж носил несколько иной характер". "Вооруженный разбойник отберет у меня всю мою портативную наличность и бросит меня на произвол судьбы. Вооруженный энтузиаст отберет у меня не только наличность, но и недвижимость и затем, под угрозой ножа, заставит молиться своему уродскому богу, а если я стану молиться не очень убедительно зарежет и меня без всякого расчета на дальнейшее извлечение из меня какой бы то ни было прибавочной стоимости. Я не хочу восторгаться Аль-Капоне. Но я предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру - даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиным и Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов". 

 "…у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия - у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок - равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи - сыты, низы - вечно голодны, "среднее сословие” качается между сытостью и недоеданием.

В русском коммунизме больше напора. В немецком - больше расчета. В немецком - больше воровства, в русском - больше расстрелов". "Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе - определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производства и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что приходится идти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием одних социалистов против других социалистов". 

"Мне было трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследствие того, что нацизм лучше коммунизма или наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на "гомосапиенс”-а". 

 "Все три революции - русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе "общечеловеческие цели” - цели ограбления, по мере возможности, всего человечества. Принимая во внимание наличие океанов и прочих водных преград "все человечество” эквивалентно в этом случае Европе. Французской революции удалось ограбить почти все. Это же удалось и германской революции. Не знаю, удастся ли русской". "Красная армия, несмотря на полное восстановление погон, традиций и уставов царской армии - это еще Сфинкс, облизывающийся на своего очередного Эдипа. Гитлера она кое-как съела - правда, не без посторонней помощи. Но если бы Гитлер проявил хоть чуть-чуть больше догадливости, Красная армия перестала бы существовать уже в 1942 году - она перебежала бы (перешла бы) на сторону любого русского, но антибольшевистского правительства. Адольф Эдип не разгадал загадки - и был проглочен". 

 

 "…над обеими странами развивался один и тот же кроваво-красный стяг революции, правда, со свастикой в Германии и с серпом и молотом в России: нужны же какие-то опознавательные различия, чтобы в братских объятиях пролетариев всех стран всадить свой нож, по крайней мере, не в свою собственную спину…". 

 "Да, поразительно сходство двух режимов в двух странах, так непохожих друг на друга. Да, поразителен параллелизм развития всех трех великих революций: французской, русской и германской. Но самое поразительное и самое страшное - это общность того человеческого типа, который делает революционную эпоху, той "массы”, которая вздымается на гребне революционной волны - и прет к своей собственной гибели". 

 "Сейчас мы присутствуем при поистине "всемирно-историческом зрелище”, при полном провале всех теорий, прогнозов, профессоров, философов, исследователей исторических законов и законодателей истории: все пошло ко всем чертям. Масса надула всех: и Милюкова, и Гитлера, и Шпенглера, и Муссолини, и Гегеля, и Маркса. Она возвращается к Забытому Автору, ибо Забытый Автор есть единственная строго научная основа построения человеческого общества. Мы присутствуем при грандиозном провале всех книжных попыток построить живую жизнь. Вместо "научно” сконструированного рая, мы попали если не совсем в ад, то, по крайней мере, на каторгу. Это есть факт. Никакой исследователь законов общественного развития, если он не вооружен вполне уж стопроцентным бесстыдством, не вправе оспаривать этого противопоставления: что нам всем было научно обещано на рассвете европейского социализма и где мы все сидим при его реализации. Что нам всем обещали и куда нас всех привели философы, профессора, гении, вожди и прочие и что мы, масса, вправе думать обо всех них". 

"В средние века "философия была служанкой богословия”. Теперь она стала потаскухой политики и каждая уважающая себя политическая партия имеет на своем содержании такую философию, какая соответствует ее финансовому состоянию. Но из тротуарного брака Вождя с философией рождается дальнейшее сифилитическое потомство, уроды, одержимые паранойей, в больном воображении которых станут возникать новые законы общественного развития и новые рецепты устроения моей жизни, жизни "массы”". 

 "И я полагаю, что свежий опыт философской вивисекции, который я - вкупе с пятьюстами миллионами остальных европейцев - переживаю на своих собственных позвонках, дает мне право на обобщение…". 

 "Это обобщение сводится к тому, что "масса”, "народ”, "толпа” и прочее состоит из разумных и порядочных людей, и что вожди и философы вербуются из сволочи и дурачья. Я утверждаю, что средний француз, немец или русский, неспособен на такое нагромождение предательства, бесчестности и зверства, на какое оказались способными Робеспьер, Сталин и Гитлер. И что никакой средний француз, немец или русский не станет устраивать своей личной жизни по Дидро, Ницше или Марксу. Что никакой средний француз, немец или русский не станет менять своих убеждений или верований с такой потрясающей легкостью мыслей и совести, с какою это делали французские, немецкие или русские властители дум и творцы систем". "В философии - по крайней мере в социальной философии, преступления нет. Есть "историческая неизбежность”. В поступках Вождя преступлений тоже нет: есть историческая необходимость. Они философы и вожди - они стоят над моралью, они "по ту сторону добра и зла”. И они, - философы и вожди, - автоматически подбирают вокруг себя тех дядей, которые вот только этого и ждали и жаждали, как бы очутиться "по ту сторону добра и зла”, по ту сторону всяких религиозных, моральных и даже уголовных запретов. Эти дяди и подбираются. Они жгут, грабят и режут; и перепуганные философы, бегущие куда глаза глядят от своих собственных посевов, объявляют сборище этих подонков "массой”, "народом” или даже "нацией”". 

 "Робеспьер вырос из Вольтера, Дидро и Руссо, Франция была залита кровью - залила кровью почти всю Европу и закончила свою победоносную эпопею в Париже, и сейчас, на наших глазах, из когда-то первой нации в мире - стала второстепенным государством, с фактически вырождающимся населением, с полным разбродом внутренней жизни страны.

Гитлер вырос из Гегеля, Нищие и Шопенгауэра, залил кровью и Европу, и Германию, привел страну к неслыханному поражению и, покончив жизнь самоубийством, оставил свою "высшую расу" разодранной в клочки оккупационных зон.

Сталин и его наследники выросли из Маркса, Чернышевского и Плеханова, залили кровью свою страну и кое-какие из соседних, и стоят перед той же альтернативой, перед какой стояли якобинцы Франции и нацисты Германии: или мировая власть, или виселица". 

 "Романтический грим революционных подвигов действует, как боевая раскраска индейцев, - школьники мировой истории восторгаются романтикой и забывают о "столбе пыток”. А также о гибели племен, культивировавших добродетели томагавка, как и снимавших скальпы со своих "классовых врагов”. И нет до сих пор такого учебника истории, который, подведя самые бесспорные итоги "великим переворотам мира”, сказал бы всем начинателям новых революций:

"Дорогие мои ситуайены, товарищи, геноссы и камрады! На основании статистических данных о предыдущих революциях, начинатели новой не имеют почти никаких шансов выбраться из нее живьем. И нет никаких шансов не потерять в ней отца, брата, жену или дочь. Нет никаких шансов уйти от голода, грязи, расстрелов и унижений революционного процесса. Правда, если вы попадете в разряд тех двух-трех процентов начинателей, которых не постигла судьба Дантона, Рема, Троцкого и прочих, тогда, при крайней степени Моральной нетребовательности, вы сможете считать себя в выигрыше: к вам по наследству перейдут штаны вашего расстрелянного брата, правда, без революции вы купили бы за это время сто пар штанов. Но вот эти наследственные штаны вы можете одевать в славную годовщину гибели вашего брата: 14 июля, 25 октября или 9 сентября. И хвастаться завоеваниями революции - штанами, ею для вас завоеванными у вашего брата. Вашей точки зрения, по всей вероятности, никто опровергать не будет, ибо ваш брат давно уже сгнил…”". 

 "Ганнибал, вероятно, величайший военный гений мировой истории, погубил Карфаген. Два других гения - Робеспьер и Наполеон разгромили Францию. Третья пара - Бисмарк и Гитлер - доконали Германию. Во что еще обойдется России четвертая пара гениев - Ленин и Сталин?

Исходя именно из этих соображений, в одной из своих статей я обронил фразу, которая мне впоследствии, в Германии, дорого обошлась: "Гении в политике - это хуже чумы”". 

"Несколько гиперболически можно было бы сказать, что "гений” врывается в жизнь массы, как слон в посудную лавочку. Потом - слона сажают на цепь, а владелец лавочки подбирает черепки. Если вообще остается что подбирать. Потом приходят средние люди, "масса”, и чинят дыры, оставшиеся после слоновьей организации Европы или мира. Как после Робеспьера и Наполеона пришли средние люди Питт и Александр I, так после Гитлера и Сталина придут англосаксонские страны, руководимые "массой”, средними людьми, не имеющими никаких новых ни теорий, ни идей, ни даже "философии истории”, почтенные "patres familias” - "мещане”, с точки зрения завсегдатая любого кабака, и винного, и политического. И тогда для профессоров истории наступает "эпоха черной реакции” - никто никого не режет, и писать не о чем". 

"Социалистические теории и утопии свою основную ставку ставят на равенство, универсальное и всеохватывающее равенство, по мере возможности, во всем: в труде и отдыхе, в быте и заработке, даже в красоте, здоровье, силе и любви". 

"Как и во всех областях жизни, социализм, с истинно потрясающей быстротой, превращается - почти по Гегелю - в свою противоположность. На базе теоретического равенства сейчас создалось такое положение, когда один Гениальный Вождь Народов, окруженный дружиной уже раскрытой и еще не раскрытой сволочи (Троцкий, Бухарин, Молотов и проч.) бесконтрольно властвует над почти двухсотмиллионым стадом (трудящиеся). Но все это делается, конечно, во имя свободы, равенства и даже братства - по Каину и Авелю". 

 "Из опыта трех великих революций европейского континента можно установить тот факт, что революция развивается параллельно с проституцией. Франция перед 1789 годом переживала так называемый "галантный век”. Россия и Германия наводнялась порнографией. Порнографическая и социалистическая литература подавляла все остальные виды печатного слова". 

"За "революцией пола” пошли половые подонки, иначе, конечно, и быть не могло". 

"Зазевавшиеся прохожие, любопытные, выглядывавшие из своих окон мальчишки, "павшие жертвой в борьбе роковой” с незнакомым оружием, и зловещие люди, не поделившие награбленного - все это было потом, с великой помпою, похоронено на Марсовом Поле. По такой же схеме рождались жертвы и герои национал-социалистической революции, и Хорст Вессель, убитый по пьяному делу в кабаке, был возведен в чин мученика идеи: у него оказалась идейно выдержанная внешность". 

 "Вот так, в моменты общей растерянности, - правительственной в первую очередь - были пропущены первые, еще робкие языки пламени всероссийского пожара. Их можно было потушить ведром воды - потом не хватило океанов крови. К концу первого дня революции зловещих людей можно было бы просто разогнать. На другой день пришлось бы применить огнестрельное оружие - в скромных масштабах. Но на третий день зловещие люди уже разъезжали в бронированных автомобилях и ходили сплоченными партиями, обвешанные с головы до пят пулеметными лентами. Момент был пропущен…". 

 "Практическое поучение, которое можно было бы вывести из опыта первых революционных дней, сводилось к тому, что в эти дни все порядочные люди страны должны были бы бросить все дела и все заботы и заняться истреблением зловещих людей всеми технически доступными им способами: револьверами, стрихнином, крысиным ядом - чем хотите. Риск, с этим связанный, не имеет никакого значения, ибо, если вы пропустите момент первого риска, вы никак не уйдете от долгого ряда лет, где риск будет неизмеримо больше". 

"Изгоните из любого города полицию и он автоматически попадет под власть уголовного элемента. Одна из самых кровавых банд гражданской войны "армия” Нестора Махно, имела вполне официальную идеологию - анархическую. Она занимала города и вырезывала евреев. И ее идейным штабом заведовал анархист Волин - еврей… Неисповедимы пути твои, философия…". 

 "Из каждых 3–4 людей, присутствовавших при рождении великой и бескровной, погиб один - я остался в числе уцелевших счастливцев. Но мой брат погиб на фронте Гражданской войны, мать моей жены умерла в тюрьме чрезвычайки, моя жена разорвана советской бомбой, мой отец сослан куда-то на гибель. И это есть средняя цена революции для среднего человека страны. Любой риск в 1917 году обошелся бы дешевле.

Но мы проворонили. На второй день революции город был во власти революционного подполья. Какие-то жуткие рожи - низколобые, озлобленные, питекантропские, вынырнули откуда-то из тюрем, ночлежек, притонов - воры, дезертиры, просто хулиганье. И по всему городу шла "стихийная” охота за городовыми". 

 "Вдумайтесь в их положение, и вы сами увидите, что кроме "углубления революции”, "перманентной революции”, как это сформулировал Троцкий, им не оставалось ничего. И они, вооруженная масса городских подонков, не могли не пойти за Троцким и Лениным - ибо все остальное грозило бы им, по меньшей мере, возвращением в первобытное состояние, возвратом на общественное дно. Они, эти люди, рыскали потом с митинга на митинг, поддерживая своими глотками и своими винтовками тех вождей, которые обещали наивысшую плату в самый короткий срок. Которые предлагали наиболее полную гарантию от репатриации зловещих людей в ночлежки, тюрьмы и притоны. Наивысшую цену и в кратчайший срок предложил Ленин. Если бы он поцеремонился и усовестился, нашлись бы другие - менее церемонные и менее совестливые.

Так, на моих глазах шел великий аукцион революции: кто дает больше и еще - кто даст скорее. В этом истинно социалистическом соревновании автоматически было сметено все, в чем была совесть". 

"На тысячах митингов прощупывается связь между "массой” и "вождями”. "Массы” жаждут гарантии от тюрьмы и виселицы. Но той же гарантии жаждут и вожди. Массы требуют наибольшей платы и вожди требуют наибольшей "бдительности”. В самом деле: что станется с вождями, если масса дифференцируется, разбредется, или просто займется пропиванием награбленной движимости? С чем тогда останутся вожди? И вот, от зловещих вождей зловещей банды идет исторически повторяющийся и логически неизбежный "караул”: "революция в опасности”. "Завоевания революции в опасности”". "Враг мерещится из-за каждого угла, и за каждым углом он действительно сидит. Но враг мерещится и там, где его и в помине нет. Начинается охота: за "подозрительными” французской революции, "контрреволюционерами” - русской, "предателями народа” - германской. Воздвигаются гильотины, виселицы и плахи; начинается террор. И - от первого дня революции до самого ее последнего дня, до самого последнего дня - идет смертельная, звериная борьба между пролетариатом и революцией. Самым страшным врагом революции является именно пролетариат - ибо он, а не "буржуазия”, умирает с голоду". 

 "Рабочий Петербург, как и рабочий Париж, начинали голодать совсем всерьез: это рабочие, а не буржуазные жены стояли по ночам в парижских и петербургских очередях, это пролетарские, а не буржуйские дети попадали в беспризорники. У "буржуазии” что-то оставалось и "буржуазия” всегда имела свои пути за границу. Голодал, мерз и гиб - именно пролетариат". 

 "…для Дантона "негодяи” начинались как раз после него самого. Для Робеспьера также начинались "убийцы”, для Троцкого - "узурпаторы и убийцы”, для Ягоды - уж не знаю кто. Чекисты, что ли? Я же считаю негодяями, убийцами, насильниками и вообще сволочью их всех: и до их казни и после их казни. Ягода - до своей гибели - убил миллионы людей и Троцкий организовал убийство этих миллионов, - Ягода был только "фактическим исполнителем”. Все они - все, - строили организацию человекоубийства и восторгались этой организацией, пока она не потащила на эшафот их самих. И только тогда, на пороге этого эшафота, когда все равно - все уже пропало, - они выкрикивают свою предсмертную правду о негодяях и убийцах". 

 "С пролетариатом нянчатся все. Все его опекают, все его воспитывают, все ему льстят и все ему врут. И от всего этого он остается без хлеба, без крова и без штанов. И на его шею садятся французские бесштанники, немецкие фашисты или русские коммунисты. Няньки исчезают - они заменяются держимордами. Трудящийся класс перестает быть теоретическим мессией - он становится бандой прогульщиков, лодырей, саботажников и вредителей, которой нужны: "ярмо, погонщик и бич” - появляется и то, и другое, и третье. В стране самого последовательного социализма - в СССР - рабочий за двадцатиминутное опоздание к станку подвергается тюремному заключению, и не по приговору суда, а по постановлению партийной полиции. Русский пролетариат, в результате своих всемирно-исторических побед, опустился до положения раба на ямайских плантациях середины прошлого века. Его, правда, не бьют плетьми - это было бы несовременно. Но ямайские плантаторы не расстреливали своих рабов: это было бы слишком дорого, раб стоил денег, пролетарий не стоит ни копейки". 

"Предоставим мистику стихии таким людям, как покойник Лев Троцкий - он всю свою жизнь тщательно подбирая все легко воспламеняющиеся щепки, поливал их бензином и чиркал надо всем этим своей марксистской спичкой. Был очень доволен стихией революционного пламени, пока ему удавалось погреть у него свои руки - и проклял эту стихию, когда она обожгла ему нос. Таких троцких есть десятки, может быть, и сотни тысяч. Они восторгаются стихией, пока она греет их руки и карманы, и предают ее всяческой анафеме, когда она начинает греть чужие руки. Народ - трудящиеся, пролетариат, партия и даже чрезвычайка - воплощают в себе всю мудрость истории, пока они греют: Мирабо и Милюкова, Ролана и Керенского, Дантона и Троцкого. Они становятся исчадием ада для Милюкова, когда его вышибает Керенский, для Керенского - когда его вышибает Троцкий, для Троцкого - когда его вышибает Сталин. По этому же погребальному пути проходит и пролетариат: он велик и, мудр, пока на его спине едет Троцкий. Он становится стадом, когда на его шею садится Сталин". 

"Революция всегда означает великий грабеж и великие лишения. Больше всего можно ограбить у буржуазии, но у нее все-таки остается больше, чем у других. Революция грабит и не может не грабить крестьянство, но крестьянство остается на земле и никакой контроль в мире не в состоянии учесть того яйца, которое то ли снесла, то ли не снесла крестьянская курица и которое то ли съели, то ли не съели крестьянские ребятишки. Говоря очень схематически, буржуйские жены распродают припрятанные кольца и браслеты, и покупают хлеб на черном рынке. Крестьянские жены воруют хлеб у самих себя. В очередях за хлебом стоят пролетарки - и только они одни. Вожди пролетариата готовят голод для всех людей, но для пролетариата - в первую очередь. Заготовщики революции готовят вымирание целых слоев, но пролетариата больше всех. Из всех людей мира от революции страдают больше всего пролетарии и женщины: революционные достижения строятся главным образом на их страданиях, лишениях, жертвах и могилах". 

 "В самом деле: самый организованный пролетариат мира - германский, и самый передовой пролетариат мира - русский, проделывали такие-то и такие-то подвиги, перли за такими-то и такими-то лозунгами, орали "ура” таким-то и таким-то великим мыслителям, вождям и человеколюбцам, устраивали забастовки, лезли на баррикады, носили знамена и приносили жертвы, и все это оказывается только для того, чтобы попасть в Гестапо и ГПУ". 

"Дело, однако, заключается в том, что для окончательного порабощения и ограбления крестьянства советской власти пришлось превратить его в тот же пролетариат, из слоя самостоятельных хлеборобов-хозяев создать слой государственных батраков-пролетариев". 

""Пролетариат” - это только стыдливый политико-экономический псевдоним над чисто психологическим явлением: над чувством неполноценности и обиженности". 

 "При всех поправках на роль интеллигенции, на "историческое развитие” и прочие элементы историко-философского фатализма, нужно сказать, что главной двигательной массой революции был петербургский, петроградский и ленинградский пролетариат - подонок города с тремя именами. ЭТОТ пролетариат в результате революции погиб целиком: это он поставлял "красу и гордость” красной гвардии для гражданской войны, это из его среды набирались первые комиссары советской власти, вырезанные в крестьянских и прочих восстаниях, это его остатки вымирали от голода в эпоху коллективизации деревни и немецкой осады: посевы разумного, доброго и обязательно-вечного петербургский пролетариат пожал полностью. Сейчас его больше уже нет - есть нечто новое, едва ли лучшее, но старого петербургского революционного пролетариата больше нет. Он заплатил своей жизнью не за свою вину.

Кроме Петербурга и в некоторой, слабой, степени - Москвы, никакого "пролетариата” в России больше не было. Были рабочие. Обыкновенные рабочие - средние люди страны, со своими слабостями и добродетелями, но, в общем, очень толковые и очень порядочные люди. Люди, имевшие и родину, и Бога, и совесть, и семью, и профессию, а также и уважение к профессии, к родине, к семье и к религии. Они не были пролетариатом и тем более не были революционным пролетариатом". 

 "Таким образом роль ижевских, уральских, донецких и прочих рабочих масс в формировании и в помощи Белой армии еще "ждет своего историка”, может быть, и дождется. Лично я помню рабочих киевского арсенала, к которым командование Белой армии обратилось с просьбой соорудить в кратчайший срок три бронепоезда: рабочие работали днями и ночами, не выходя из цехов, оставаясь там и есть и спать, только чтобы помочь разгрому "рабоче-крестьянской власти”. Батальоны ижевских рабочих отступали с Колчаком до крайнего востока. Ярославское рабочее восстание большевики буквально утопили в крови. Обо всем этом писать не принято, как не принято писать о тех страшных еврейских погромах, которые проделала Красная армия в годы Гражданской войны: ни рабочие батальоны Деникина, ни еврейские погромы Буденного не укладываются ни в какую историко-философскую схему. Их обходят молчанием. Современный историк подобен радиоприемнику: он улавливает только те волны, на которые настроен он сам: остальные его не касаются". 

 "Рабочий класс не разглагольствовал с кафедр и не орудовал ножами. "Мозолистые руки” пролетариата "обагрены кровью эксплуататоров” только в полных и не полных собраниях сочинений. В действительности "пролетариат”, по крайней мере, русский пролетариат, решительно никакого отношения к этой крови не имел.

Рабочий человек страны есть ее средний, типичный, нормальный человек. Над ним возвышается прослойка квалифицированной интеллигенции, под ним осела прослойка неквалифицированной массы". 

"Одесские грузчики, скрывавшие и опекавшие меня, интеллигентного контрреволюционера, финские грузчики, отечески наставлявшие о тайнах профессии нас, русских контрреволюционных "империалистов”, украинские мужики, прятавшие меня с братом во время одного из наших побегов, пролетариат концентрационного лагеря ББК, снабдивший нас кое-какими приспособлениями для нашего побега из лагеря (если бы мы попались и если бы, попавшись, проболтались о происхождении этих приспособлений, люди, нас снабдившие, были бы расстреляны, и они знали, что были бы расстреляны), потом рабочие одесских железнодорожных мастерских, среди которых я проработал три года… Нет, революционного пролетариата за все 17 лет советского моего житья я и в глаза не видал. Нет его, этого пролетариата. Никто "трудящийся” не пошел в революцию, которая оказалась направленной прежде всего против трудящихся. И которая была сделана никогда не работавшими людьми - тунеядцами и паразитами, в самом буквальном смысле этого слова". 

 "По подсчетам Тэна, на всю революционную Францию было 21.000 членов революционных комитетов, а в день падения Робеспьера по революционным тюрьмам Франции сидело 400.000 человек. По отдельным городам число французских большевиков и фашистов было до невероятия мало: в Труа - 22 человека, в Гренобле - 21, а в Бордо только семь. Общее количество революционного актива Франции Тэн определяет в 300.000 человек. Все население Франции равнялось тогда 25 миллионам. Следовательно: "фанатики и изуверы”, составлявшие около одной десятой процента французской нации, объединив вокруг себя "подонков невежества и порока”, составлявших около одного процента населения, могли расправляться с остальными 99 %, как им было угодно. Девяносто девять сотых населения страны не могло быть никакими "эксплуататорами”, как один процент никак не мог быть "трудящейся массой”. Была, с одной стороны, - сволочь, и с другой стороны, - все остальные. Сволочь же подбиралась из всех слоев нации, из отбросов всех классов, из неудачников всех сословий. Все остальные уплатили сволочи дань, равняющуюся приблизительно одной трети всего населения страны. В России коммунистическая партия включает в себя в среднем - при колебаниях распухания партии и ее последующих чисток, тоже около одного процента населения страны. И уже обошлась около одной трети всех человеческих жизней России". 

 "Русская профессура оказалась глупее даже и германской. Германскую все-таки разбили враги, русскую расстреляло или выгнало вон ее же собственное детище - ее же выученики, питомцы и последователи. Германская профессура сидит все-таки дома и никто ее по подвалам не таскает, русская бежала на чужбину, или погибла - на родине трудящихся всего мира. У германской есть все-таки некое философское убежище: если бы не Розенберг с его восточным министерством, мы бы все-таки выиграли войну. У русской нет даже и такого убежища. У проф. Люмана остался хоть его участок, если даже вилла и разбита. У русского профессора Бердяева не осталось ничего, кроме органов усидчивости, которые он кое-как унес из пожара, зажженного им самим. Здесь провал полный, абсолютный, стопроцентный. Провал, после которого при малейшем запасе совести и совестливости надо бы надеть покаянное рубище, пойти в Каноссу и заняться там подметанием уборных. Но русская профессура рубища не надела, в Каноссу не пошла и уборных, к сожалению, не подметает. Она продолжает пророчествовать. Она продолжает давать научные прогнозы". 

 "Вы видите: от самых завалящих зауряд-профессоров до самых вершин человеческой мысли люди городят вздор. Этот вздор кажется достаточно складным, пока он находится вне какой бы то ни было проверки. Но как только наступает момент проверки фактами, реальностью живой жизни - все-все философско-научные, историко-социологические конструкции рушатся, как карточные домики, неумело построенные из крапленых карт. Все оказывается вздором. Творец философии истории - Гегель, оказывается, не видал ничего дальше собственного носа, да и на этой дистанции, может быть, тоже не видал ничего. Специалист по истории Европы городит форменный вздор относительно самого близкого будущего. Специалист по истории французской революции и русской революции пишет "достаточно ясно”, что русская революция избежит судьбы французской - взаимоистребления ее вождей. Специалист по социологии, судорожно цепляясь за свои цитаты, не хочет видеть того, что уже совершилось; победоносного хода европейского социализма. Германский специалист по русской истории (проф. Шиман) на самом пороге полного разгрома Германии пророчествует о "великолепном будущем”. Девяносто три самых крупных ученых Германии - самой ученой в мире страны - накануне того же разгрома обращаются ко всему человечеству с утверждением о неотвратимости германской победы. Вся книжная, цитатная, русская интеллигенция сто лет роет яму и себе и русскому народу и все сто лет пребывает в полной уверенности в том, что именно она, ученая интеллигенция, всеми четырьмя своими копытами стоит на незыблемой платформе "теории науки”. Что же это такое?". 

 "Ни для одного человеческого существа в мире не гарантирована такая свобода вранья, чепухи и глупости, какая гарантирована для тех людей, которых мы, в простоте нашей душевной, считаем "учеными людьми”, людьми, которые хоть что-то обязаны же понимать, и которые, как оказывается, не понимают абсолютно нечего". 

 "Около ста лет тому назад, когда Белинский изнывал от своей маратовской любви к человечеству, и когда сорвалась последняя попытка дворцового цареубийства, и когда впервые в русской истории был поставлен лозунг "долой самодержавие”, М.Ю. Лермонтов дал первое поэтическое пророчество о победе будущей революции. Вот оно:

 

Настанет год,

России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя.

Твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

 

Это написано за сто лет до появления товарища Сталина с его длинным "булатным ножом” и с его насмешкой над стонами страны: "тараканов испугались” - эта висельно-юмористическая фраза была брошена по адресу той части коммунистической партии, которая в ужасе остановилась перед страшным разорением эпохи "коллективизации деревни” и "ликвидации кулака, как класса” - "твой плач, твой стон ему тогда покажется смешон”". 

"В. Розанов писал: "революция всегда будет мукой”, и А.Л. Белый уже истерически вопил:

 

Люди, вы ль не узнаете Божьей десницы!

Сгибнет четверть вас от глада, мора и меча!

 

И в это самое время вся русская "гуманитарная наука”, как стадо гадаринских свиней, перла, перла, перла к гибели своей и России.

Поэзия и охранка, Толстой и Менделеев, кухарки и футболисты, - все видели пропасть. Только великая ученая тупость не видела ничего". 

"Моя кухарка Дуня, неграмотная рязанская девка, узнав об отречении имп. Николая Второго, ревела белугой: "Ах, что-то будет, что-то будет”! Что именно будет, она, конечно, не могла знать с такой степенью точности, как знали: Достоевский, Толстой, Менделеев и Охранное отделение. Дворник, который таскал дрова ко мне на седьмой этаж (центрального отопления у нас в доме не было) дворник с демонстративным грохотом сбросил на пол свою вязанку дров и сказал мне:

- Что - добились? Царя уволили? - Дальше следовала совершенно непечатная тирада.

Я ответил, что я здесь не при чем, но я был студентом, и в памяти "народа” остались еще студенческие прегрешения революции. В глазах дворника я, студент, был тоже революционером. Дворник выругался еще раз и изрек пророчество:

- Ну, ежели без царя - так теперь вы сами дрова таскайте, - а я в деревню уеду, ну вас всех ко всем чертям!

Мой кузен, металлист Тимоша, посоветовал мне в рабочий район в студенческой фуражке не показываться - рабочие изобьют. Я навсегда снял свою студенческую фуражку. Ни мой дворник, ни сотоварищи Тимоши еще не знали того, что в феврале 1917 года по меньшей мере половина студенчества повернулась против революции и к октябрю того же года против революции повернулось все студенчество - одно из самых таинственных явлений русской истории". 

 "Я повторю еще и еще раз: когда дело заходит о правде русской действительности - прошлой и нынешней - всякий человек, пытающийся эту правду сказать, упирается в стенку из миллионов цитат, прочно въевшихся в общественное сознание всего мира". "Но русская историческая литература является беспримерным во всей мировой литературе сооружением из самого невероятного, очевидного, документально доказуемого вранья. Если бы - это было иначе, мы не имели бы беспримерной в истории революции. Вся русская историческая и прочая литература была обращена не назад, а вперед - "вперед к светлому будущему чрезвычайки”. Она перевирала все фактическое прошлое, чтобы обеспечить дорогу утопическому будущему. Это будущее пришло. Придет ли переоценка прошлого?". 

 "Я жил и вращался среди рабочих, я знал, что о революции они думают точно так же, как и я: с ужасом и отвращением, и что они, точно так же, как и я, как и мои родственники-крестьяне, целиком состоят в числе тех девяноста процентов русского народа, о которых говорил Лев Толстой: они ЗА царя, за семью, за собственность, за Церковь, за общественное приличие в общественных делах. Но из газетных передовых, с университетских кафедр, со всех подмостков интеллигентного балагана России нам талдычили о нищем крестьянстве, о революционном рабочем, о реакционном царизме, о мещанской семье, об эксплуататорской собственности, о суеверии религии и о науке социализма - о науке и о вещах, которых еще не было. И надо всем этим, со всех сторон неслись к нам призывы: выше вздымать кровавое знамя бескровной, социалистической революции, научно организованной и научно неизбежной.

Удивительно не то, что какой-то процент рабочей и прочей молодежи поверил этой науке и этим призывам. Удивительно то, что им не поверили девяносто процентов". 

"Я, более или менее, окончил Санкт-Петербургский Императорский и Социалистический университет и мое умственное состояние точнее всего можно определить термином: каша в голове. Мне преподавали "науку”. О том, что все это ни с какой наукой ничего общего не имеет, я тогда еще не смел и догадываться: до умственного уровня Иванушки Дурачка я еще не дорос". 

"За границей я кочевал из страны в страну. Советы охотились за мной, как за зайцем, потом снова положение голодного беженца - так что груз моей научной эрудиции увеличился очень не на много за границей. Все документальные доказательства, которые я привожу - они все найдены случайно. Сколько их есть еще не найденных? Сколько фактов скрывают от нас, профанов, монополисты черной и белой магии общественно-социальных наук? И этого я не знаю… Справку же об уровне моей эрудиции я привожу специально для того, чтобы доказать: для правильного предвидения исторических событий не нужно быть астрологом и НЕ нужно быть профессором. Только и всего". 

 "И для того, чтобы не призывать русскую молодежь на верную гибель нужно только НЕ быть ни профессором, ни провокатором. Проф. П. Милюков был самым образованным, самым авторитетным представителем либеральной русской общественности и самым глупым человеком в России вообще: еще до революции наш крупнейший журналист В. Дорошевич обозвал его "богом бестактности”. Все, что ни делал профессор Милюков, он делал не вовремя, невпопад, как раз тогда, когда этого делать было не нужно. Но он был не один. Мой университетский ректор профессор Эрвин Давидович Гримм, за несколько лет до моего побега из СССР "сменил вехи” и поехал в эволюционировавшую Россию. Он, слава Богу, погиб. Думаете ли вы, что пример профессора Гримма чему-то научил профессора Милюкова? Ровным счетом ничему - точно так же, как социал-демократическая революция в России и такая же в Германии ни на йоту не изменили ученой уверенности профессора Новгородцева: социализм умирает. Профессора могут менять вехи и убеждения, партии и богов, могут изменять Евангелию Христа и даже "Капиталу” Карла Маркса, но одному в мире они не могут изменить: цитатам. И, оставаясь цитатными профессорами, они ничего в мире не могут понять, если бы и хотели. Они ничему не могут научиться, если бы и стремились к этому: профессора Милюкова ничему не научил ни пример "великой и бескровной”, ни судьба профессора Гримма, ни кровь миллионов людей, пролитая бескровной революцией". 

 "Для меня вопрос был ясен: само собой разумеется, что в плоскости дислокации взводов, дивизий, корпусов и армий я, по сравнению с этими генералами, равняюсь абсолютному нулю. Но ведь не дислокация армий будет определять победу или поражение. Если Германия Третьего Рейха попытается реализовать философию Гегеля-Моммзена-Ницше и Розенберга, то каждый русский мужик сделает то же, что сделали вы и я сам: начнет истреблять немцев из-за каждого куста. И тогда, на пространстве в несколько миллионов квадратных километров, покрытых и кустами, и лесами, не удержится никакая армия в мире: французская армия 1812 года была - с поправкой на эпоху - никак не хуже германской армии 1938 года, а Наполеон никаких трудов по стратегии не писал: он побеждал. Он победил и русскую армию и у Смоленска, и у Бородина. И он продержался шесть месяцев. И от его шестисоттысячной армии ушло живьем около восьми тысяч. Сколько продержится Гитлер? Принимая во внимание состояние гражданской войны в России хронической гражданской войны в течение почти четверти века, - бездарности советского правительственного аппарата, всеобщего разорения страны, выжидательной стратегии союзников, можно было рассчитывать года на два, на три. Но разгром был неизбежен абсолютно. На все полтораста процентов. Никакие Клаузевицы и "тигры” тут ничему бы не помогли". 

"В своей последней предвоенной статье, написанной из Германии, я свою точку зрения сформулировал на смеси эзоповского языка с нижегородским: "разумную цену освобождения от коммунизма русский народ уплатит с благодарностью, за неразумную - морду набьет”".

 

 

Полностью книгу Ивана Лукьяновича Солоневича "Диктатура сволочи" можно скачать на сайте Иван Солоневичr, откуда и взяты данные выдержки.